Ржавые земли [= Боги-насекомые ] - Максим Хорсун

Бабка хрипло рассмеялась.

– Тушенка к нам из пустыни приходит на двух ногах! – пояснила она, вытирая выступившие на красных глазах слезки. Ева почувствовала, что покрывается холодным потом. – Просит, умоляет – примите, дескать, позвольте жить с вами, дескать, пригожусь я вам. А Ипатушка решает, кого принять, а кого… – Она вздохнула. – Впрочем, тяжело это так сразу, девка… Привыкаешь, привыкаешь, всё никак не привыкнешь. Иногда Ипатушка чужого принимает, а своего… э-эх!.. Вот двоих вас принесло, и, кажется, благоволит он к вам обоим. Стало быть, двоих наших придется под нож пускать. Благодати-то Ипатушкиной на всех не хватит, не резиновая она.

Ева закрыла лицо руками, подобрала ноги и отвернулась к стене.

– Господи! – всхлипнула она. – Не нужна мне ваша благодать! Я не хочу так… чтобы так…

– Ну-у… здесь всё Ипат решает! – сказала старуха; ее рассердило, что девчонка, которой оказали такой достойный прием, еще и выкобенивается. – Совестливая сыскалась! Хотеть или не хотеть ты могла там, красавица! А здесь будет так, как Ипатушка скажет!

Бабка Прасковья ушла, тяжело переставляя отечные ноги. На входе с ней едва не столкнулась другая обитательница «женской» пещеры: бледная и растрепанная барышня по имени Наталья. Бабка фыркнула, отставляя плечо, а Наталья пронеслась мимо. У ближайшей поленницы она остановилась. Ева насторожилась: уж очень ей не понравилось отсутствующее выражение на чумазом лице женщины, – не предвещало оно ничего хорошего. Наталья застыла, едва заметно раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Затем отодрала от какого-то чурбака длинную щепу и решительно всадила деревяшку себе в ладонь. Ева, зажав рот обеими руками, наблюдала за соседкой. Наталья подошла к стене и принялась размазывать пальцем кровь. На скале стали появляться слова; при этом Наталья не писала, она как будто закрашивала трафарет. «Небойся аврору она халаста», – прочла Ева. Соседка тем временем намалевала ряд звездочек и кружочков, вывела ниже: «Ночю дабра нижди за табой могутЪ прити».

– А-ага! Девочку накрыла благодать!

Ева вздрогнула, заморгала подслеповатыми глазами. За спиной Натальи появилась четвертая соседка: взбалмошная и чуть-чуть жуликоватая Ярина. Она с гордостью называла себя самой юной жительницей лагеря Ипатушки, и Ева ей верила: худая, маленькая Ярина в своей громоздкой шинели походила скорее на мальчишку, чем на молодую женщину. Ярина обняла Наталью за плечи, мягко, но уверенно оттащила ее от стены.

– Что это было? – спросила Ева.

– Уже ничего! – быстро ответила Ярина. – Благодать шибает в голову по-всякому, кралечка. Подрастешь, и сама узнаешь.

Она потянула за собой вяло трепыхающуюся соседку. На несколько секунд обе женщины скрылись с глаз Евы, а потом кто-то крякнул, и тут же послышался звук упавшего на матрац тела.

– Меня, к слову, когда накрывает, – Ярина вышла из-за поленницы, за которой скрывался «угол» Натальи, – так я на мужиков кидаюсь. Наверно, потому что неграмотная я, и писать не умею. – Она отряхнула руки, присела рядом с Евой. – Но наши мужики, если хочешь знать, – что кабаны кастрированные. Аж тошно от них! Да-а… надо было, кралечка, мне с балтийцами остаться.

– С балтийцами?..

– Ах-ах, балтийцы, – мечтательно зажмурилась Ярина. – Меня в их поселке только в первую ночь шесть раз снасильничать пробовали. Эй-эй! Это ты сейчас отворачиваешься! Мол, не нужно тебе ничего эдакого. Гордая! Погоди же, вот оклемаешься и поймешь, о чем я талдычу. Из нас тут только бабка Прасковья не тоскует. И зачем я, дура, за Ипатом поперлась?

– Потому что человечину лопала так, что за ушами трещало! – раздался унылый голос Натальи.

– Очухалась! – констатировала Ярина. – Чревовещательница!

В пещеру вошла – легка на помине – бабка Прасковья. Ярина вздрогнула и повела носом: старуха явилась не с пустыми руками. Ева собралась отвернуться, но Прасковья успела сунуть ей в руки плоскую миску. Оказалось, что миска до краев наполнена жидкой кашей, сваренной на воде из разных круп.

– Последнее наскребла! – сообщила бабка. – Что нашла, то и забросила. Авось когда-нибудь спасибо скажешь.

– Фу! – поморщилась Ярина. – У нас в деревне от такого редкого кулеша даже свиньи пятаки воротили!

– Христос с тобой, шалавка! Помалкивала бы лучше! – беззлобно осадила девицу бабка.

Ева наклонилась над тарелкой, жадно вдохнула парок. Ложку ей не предложили, но она не растерялась: припала губами к краю миски, пальцами помогла кашице скорее попасть в рот.

– Ишь уминает… – Ярина шумно сглотнула. – Вкусно, небось? А ну, дай кусочек!

Ева рывком отвернулась, закрылась от соседки плечом и едва не заворчала цепной псицой.

– Ладно уж! – ухмыльнулась Ярина. Она спрыгнула с «кровати» баронессы. – Экая ты, кралечка, жа-а-адина!

Он не стал откладывать дело в долгий ящик. Как только все отправились на боковую, Хлыстов дал деру из лагеря святого Ипата. Он выбрался из пещеры, в которую его подселили одиннадцатым жильцом, прокрался за спиной у ночного часового, дремлющего возле костра, бесшумно спрыгнул с террасы. Приземлился на полусогнутые ноги и сразу же побежал, полагаясь больше на нюх, чем на глаза. А нюх говорил, что впереди его ждет вооруженный человек.

Хлыстов оказался на площадке, посреди которой стояла массивная телега – по крайней мере, в темноте эта конструкция походила на телегу, – ее так и не затолкали под террасу говорливые ипатовские мужички. Здесь же, на защищенном от ветра пятачке, прохаживался очередной страж.

– Кто здесь? – окликнул он Хлыстова громким шепотом. – Чего надо? Приспичило никак?

Этот человек или не ожидал, что опасность может нагрянуть со стороны лагеря, или был просто излишне самоуверенным. Он позволил Хлыстову приблизиться, за что и поплатился. Позаимствованный в лагере железный колышек вспорол воздух, преодолевая короткое расстояние. Через миг у Ваньки Хлыста появилась винтовка и сохранившая тепло чужого тела шинель. О чем-то большем и мечтать не стоило.

Чем дальше Хлыстов удалялся от лагеря, тем острее болело в груди: злополучный «паучок» опять взялся бедокурить. «Идущий, мать твою, по следам! – мысленно взмолился Хлыстов. – Или как тебя там, приятель? Поостынь, угомонись! Совсем немного осталось, ведь почти ушли!»

В нос ударил запах стоячей воды и гнили. Хлыстов догадался, что дорожка привела его к каньону. Самого разлома не видно, в пяти шагах от тропы простиралось затопленное тьмой ничто. Тьма подрагивала в такт ударам сердца беглеца. Здесь, на краю земли, Хлыстову пришлось остановиться. Он скинул с плеч шинель, уселся на первый подвернувшийся камень, подставил ветру разгоряченное лицо. Было обидно и даже оскорбительно ощущать собственную немощь. Если бы на винтовке оказался штык, то он, Ванька Хлыст, вырезал бы из себя многоногую тварь и – видит дьявол! – отправил бы ее пешком к Ипату, если тот ей настолько люб.